Аркадий и Борис Стругацкие. Гадкие лебеди
---------------------------------------------------------------
© Copyright Аркадий и Борис Стругацкие
WWW: http://rusf.ru/abs/
Spellcheck: Alexey Mahotkin
Spellcheck: SVT
---------------------------------------------------------------
1. Глава первая
Когда Ирма вышла, аккуратно притворив за собой дверь, длинноногая,
по-взрослому вежливо улыбаясь большим ртом с яркими как у матери губами,
Виктор принялся старательно раскуривать сигарету. Это не ребенок, думал он
ошеломленно. Дети так не говорят. Это даже не грубость, - это жестокость, и
даже не жестокость, а просто ей все равно. Как будто она нам тут теорему
доказала, просчитала все, проанализировала, деловито сообщила результат и
удалилась, подрагивая косичками, совершенно спокойная. Превозмогая
неловкость, Виктор посмотрел на Лолу. Лицо ее шло красными пятнами, яркие
губы дрожали, словно она собиралась заплакать, но она, конечно, не думала
плакать, она была в бешенстве.
- Ты видишь? - Сказала она высоким голосом. Девчонка, соплячка...
Дрянь! Ничего святого, что ни слово-то оскорбление, словно я не мать, а
половая тряпка, о которую можно вытирать ноги. Перед соседкой стыдно!
Мерзавка, хамка...
Да, подумал Виктор, и с этой женщиной я жил. Я гулял с нею в горах, я
читал ей Бодлера, и трепетал, когда прикасался к ней, и помнил ее запах...
Кажется даже дрался из-за нее. До сих пор не понимаю, что она думала, когда
я читал ей Бодлера? Нет это просто удивительно, что мне удалось от нее
удрать. Уму непостижимо, и как она меня выпустила? Наверно, я тоже был не
сахар. Наверное, я и сейчас не сахар, но тогда я пил еще больше чем сейчас,
и к тому же полагал себя большим поэтом.
- Тебе, конечно, не до того, куда там, - говорила Лола. - Столичная
жизнь, всякие балерины, артистки... Я все знаю. Не воображай, что мы здесь
ничего не знаем. И деньги конечно, бешенные, и любовницы, и бесконечные
скандалы... Мне это, если хочешь ты знать, безразлично, я тебе не мешала, ты
жил как хотел...
Вообще ее губит то, что она очень много говорит, в девицах она была
тихая, молчаливая, таинственная. Есть такие девицы, которые от рождения
знают, как себя надо вести. Она знала. Вообще то она и сейчас ничего, когда
сидит, например, молча, на диване с сигаретой, выставив колени... Или
заломит вдруг руку за голову и потянется. На провинциального адвоката это
должно действовать чрезвычайно... Виктор представил себе уютный вечерок,
этот столик придвинут к тому вон дивану, бутылка, шампанское шипит в
фужерах, перевязанная ленточкой коробка шоколаду и сам адвокат, закованный в
крахмал, галстук бабочкой. Все как у людей, и вдруг входит Ирма... Кошмар,
подумал Виктор. Да она же несчастная женщина.
- Ты сам должен понимать, - говорила Лола, - что дело не в деньгах, что
не деньги сейчас все решают. - Она уже успокоилась, красные пятна пропали. -
Я знаю, ты по своему честный человек не взбалмошный, разболтанный но не
злой. Ты всегда помогал нам, и в этом отношении никаких претензий я к тебе
не имею. Но теперь мне нужна не такая помощь. Счастливой я себя назвать не
могу, но и несчастной тебе не удалось меня сделать. У тебя своя жизнь у меня
- своя. Я, между, прочим, еще не старуха, у меня еще многое впереди.
Девочку придется забрать, подумал Виктор, она уже все, как будто,
решила. Если оставить Ирму здесь, в доме начнется ад кромешный... Хорошо, а
куда я ее дену? Давай-ка честно, предложил он себе. Только честно. Здесь
надо честно, это не игрушка... Он очень честно вспомнил свою жизнь в
столице. Плохо, подумал он. Можно конечно взять экономку. Значит, снять
постоянную квартиру... Да не в этом же дело: девочка должна быть со мной, а
не с экономкой... Говорят, дети, которых воспитали отцы, - самые лучшие
дети. И потом она мне нравится, хотя она очень странная девочка... И вообще,
я должен. Как честный человек, как отец. И я виноват перед нею. Но то все
литература. А если честно? Если честно - боюсь. Потом она будет стоять
передо мной, по-взрослому улыбаться большим ртом, и что я сумею ей сказать?
Читай больше читай, каждый день читай, ничем тебе больше не нужно
заниматься, только читай. Она это и без меня знает, а больше мне сказать ей
нечего. По тому и боюсь... Но и это еще не совсем честно. Не хочется мне,
вот в чем дело. Я привык один. Я люблю один. Я не хочу по-другому... Вот как
это выглядит, если честно. Отвратительно выглядит, как и всякая правда
цинично выглядит, себялюбиво, гнусненько... Честно...
- Что же ты молчишь? Спросила Лола. - Ты так и собираешься молчать?
- Нет-нет, я слушаю тебя, - поспешно сказал Виктор.
- Что ты слушаешь? Я уже полчаса жду, когда ты изволишь отреагировать.
Это же не только мой ребенок, в конце концов...
А с ней тоже надо честно? - Подумал Виктор. Вот уже с ней мне совсем не
хочется честно. Она, кажется, вообразила себе, что такой вопрос я могу
решить тут же, за двумя сигаретами.
- Пойми, - сказала Лола, - я ведь не говорю, чтобы ты взял ее на себя.
Я же знаю, что ты не можешь, и слава богу, что ты не возьмешь ты ни на что
такое не годен. Но у тебя же связи есть, знакомства, ты все-таки известный
человек, ты помоги ее устроить! Есть же у нас какие-то привилегированные
заведения, пансионаты, специальные школы. Она ведь способная девочка, у нее
к языкам способности, и к математике, и к музыке...
- Пансионат, - сказал Виктор. - Да конечно... Пансионат. Сиротский
приют... Нет-нет, я шучу. Об этом стоит подумать.
- А что тут думать? Любой был бы рад устроить своего ребенка в хороший
пансионат или в специальную школу. Жена нашего доктора...
- Слушай Лола, - сказал Виктор. - Это хорошая мысль, я попробую
что-нибудь сделать. Но на это нужно время, это не так просто. Я, конечно
напишу...
- Напишу! Ты весь в этом. Не писать надо, а ехать лично, пороги
обивать! Ты же все равно здесь бездомник! Все равно только пьянствуешь и с
девками путаешься. Неужели так трудно для родной дочери...
О, черт, подумал Виктор, так ей все и объясни. Он снова закурил,
поднялся и прошел по комнате. За окном темнело, и по-прежнему лил дождь,
крупный, тяжелый, неторопливый - дождь, которого было очень много и который
явно никуда не торопился.
- Ах, как ты мне надоел! Сказала Лола с неожиданной злостью. Если бы ты
только знал, как ты мне надоел...
Пора идти, подумал Виктор. Начинается священный материнский гнев,
ярость покинутой и все такое прочее;все равно сегодня я ничего ей не отвечу.
И ничего не стану ей обещать.
- Ни в чем на тебя нельзя положиться, - продолжала она, - негодный муж
бездарный отец... Модный писатель, видите ли дочь родную воспитать не
сумел... Да любой мужик понимает в людях больше, чем ты! Ну что ты делаешь?
От тебя же никакого проку. Я одна из сил выбиваюсь, не могу ничего. Я для
нее нуль, для нее любой мокрец в сто раз важнее чем я. Ну ничего, ты еще
спохватишься! Ты ее не учишь, так они ее научат! Дождешься еще, что она тебе
будет в рожу плевать, как мне...
- Брось, Лола, - сказал Виктор, морщась. - Ты все-таки знаешь, как-то.
Я отец, то верно, но ты же мать. Все у тебя кругом виноваты...
- Убирайся! - Сказала она.
- Ну вот что, - сказал Виктор. - Ссориться я с тобой не намерен. Решать
с бухты-барахты я тоже ничего не намерен. Буду думать. А ты...
Она теперь стояла, выпрямившись, и прямо-таки дрожала, предвкушая
упрек, готовая с наслаждением ринуться в свару.
- А ты, - спокойно сказал он, - постарайся не нервничать. Что-нибудь
придумаем. Я тебе позвоню.
Он вышел в прихожую и натянул плащ. Плащ был еще мокрый. Виктор
заглянул в комнату Ирмы, чтобы попрощаться, но Ирмы не было. Окно было
раскрыто настежь, в подоконник хлестал дождь. На стене красовался
транспарант с надписью большими красивыми буквами: 'Прошу никогда не
закрывать окно'. Транспарант был мятый, с надрывами и темными пятнами,
словно его неоднократно срывали и топтали ногами. Виктор прикрыл дверь.
- До свидания, Лола, - сказал он. Лола не ответила.
На улице было уже темно. Дождь застучал по плечам, по капюшону. Виктор
ссутулился и сунул руки в карманы. Вот в этом скверике мы в первый раз
поцеловались, думал он. А вот этого дома тогда не было, а был пустырь, а за
пустырем свалка, там мы охотились с рогатками на кошек, а сейчас я что-то ни
одной не видел. И ничего мы тогда не читали, а у Ирмы полна комната книг.
Что такое была в мое время 12-ти летняя девчонка? Конопатое хихикающее
существо, бантики, чулки, картинки с зайчиками и белоснежками, всегда
парочками-троечками, шу-шу-шу, кульки с ирисками, испорченные зубы. Чистюли,
ябеды, а самые лучшие из них - точно такие же, как мы: коленки в ссадинах,
дикие рысьи глаза и пристрастие к подножкам. Времена новые наконец, что ли
наступили? Нет, подумал он. Это не времена. То есть и времена, конечно,
тоже... А может быть она у меня вундеркинд? Случаются же вундеркинды. Я -
отец вундеркинда. Почетно, но хлопотно, и не столько почетно, сколько
хлопотно, да в конце концов и не почетно вовсе, а так... А вот эту улочку я
всегда любил, потому что она самая узкая. Так, а вот и драка. Правильно, у
нас без этого нельзя, мы без этого никак не можем. Это у нас здесь испокон
веков. И двое на одного...
На углу стоял фонарь. У границы освещенного пространства мокнул
автомобиль с брезентовым верхом, а рядом с автомобилем двое в блестящих
плащах пригибали к мостовой третьего - в черном и мокром. Все трое с натугой
и неуклюже топтались по булыжнику. Виктор остановился, потом подошел
поближе. Непонятно было, что тут собственно происходит. На драку не похоже:
никто никого не бьет. На возню от избытка молодых сил не похоже тем более -
не слышно азартного гиканья и жеребячьего ржания... Третий в черном вдруг
вырвался, упал на спину, и двое в плащах сейчас же повалились на него. Тут
Виктор заметил, что дверцы машины распахнуты, и подумал, что этого черного
либо недавно вытащили, либо пытаются туда запихнуть. Он подошел вплотную и
рявкнул:
- Отставить!
Двое в плащах разом обернулись и несколько мгновений смотрели на
Виктора из под надвинутых капюшонов. Виктор заметил только, что они молодые
и что рты у них разинуты от напряжения, а затем они с невероятной быстротой
нырнули в автомобиль, стукнули дверцы, машина взревела и умчалась в темноту.
Человек в черном медленно поднялся, и, разглядев его, Виктор отступил на
шаг. Это был больной из лепрозория - 'мокрец' или 'очкарик', Как их здесь
называли за желтые круги вокруг глаз, - в плотной черной повязке, скрывающей
нижнюю половину лица. Он мучительно тяжело дышал, страдальчески задрав
остатки бровей. По лысой голове стекала вода.
- Что случилось? - Спросил Виктор.
Очкарик смотрел не на него, а мимо, глаза его выкатились. Виктор хотел
обернуться, но тут его с хрустом ударило в затылок, и когда он очнулся, то
обнаружил, что лежит лицом вверх под водосточной трубой. Вода хлестала ему в
рот, она была желтоватая и ржавая на вкус. Отплевываясь и кашляя, он
отодвинулся и сел, прислонившись спиной к кирпичной стене. Вода, набравшаяся
в воротник, поползла по телу. В голове гудели и звенели колокола, трубили
трубы и били барабаны. Сквозь этот шум Виктор разглядел перед собой худое
темное лицо. Мальчишечье лицо. Знакомое. Где-то я его видел. Еще до того,
как у меня лязгнули челюсти. Он подвигал языком, пошевелил челюстью. Зубы
были в порядке. Мальчик набрал под трубой пригоршню воды и плеснул ему в
глаза.
- Милый, - сказал Виктор. - Хватит.
- Мне показалось, - сказал мальчик серьезно, - что вы еще не очнулись.
Виктор осторожно засунул руку под капюшон и ощупал затылок. Там была
шишка - никаких раздробленных костей, даже крови не было.--
- Кто же это меня? Задумчиво спросил он. - Надеюсь не ты?
- Вы сможете идти, господин Банев? - Сказал мальчик. - Или позвать
кого-нибудь? Видите ли, для меня вы слишком тяжелый.
Виктор вспомнил, кто это.
- Я тебя знаю, - сказал он. - Ты - Бол-Кунац, приятель моей дочери.
- Да, - сказал мальчик.
- Вот и хорошо. Не надо никого звать и не надо никому говорить а
давай-ка немножко посидим и опомнимся.
Теперь он разглядел, что с Бол-Кунацем тоже не все в порядке, на щеке у
него темнела свежая царапина, а верхняя губа припухла и кровоточила.
- Я все-таки позову кого-нибудь, - сказал Бол-Кунац.
- Стоит ли?
- Видите ли, господин Банев, мне не нравится, как у вас дергается лицо.
- В самом деле? - Виктор ощупал лицо. Лицо не дергалось... - Это тебе
только кажется... А теперь мы встанем. Что для этого необходимо? Для этого
необходимо подтянуть под себя ноги... - Он подтянул под себя ноги, а ноги
показались ему не своими.
- Затем, слегка оттолкнувшись от стены, перенести центр тяжести таким
образом... - Ему никак не удавалось перенести центр тяжести, что-то мешало.
'Чем же это меня? - Подумал он. - Да ведь как ловко...'
- Вы наступили себе на плащ, - сообщил мальчик, но Виктор уже сам
разобрался со своими руками и ногами, со своим плащом и оркестром под
черепом. Он встал. Сначала пришлось придерживаться за стенку, но потом дело
пошло лучше.
- Ага, - сказал он. - Значит, ты меня оттащил до этой трубы. Спасибо.
Фонарь стоял на месте, но не было ни машины, ни очкарика. Ничего не
было. Только Бол-Кунац осторожно гладил свою ссадину мокрой ладонью.
- Куда же они все делись? - Спросил Виктор. Мальчик не ответил.
- Я тут один лежал? - Спросил Виктор. - Вокруг никого больше не было?
- Давайте я вас провожу, - сказал Бол-Кунац. - Куда вам лучше идти?
Домой?
- Погоди, - сказал Виктор. - Ты видел, как они хотели схватить
очкарика?
- Я видел, как вас ударили, - сказал Бол-Кунац.
- Кто?
- Я не разглядел. Он стоял спиной.
- А ты где был?
- Видите ли, я лежал здесь за углом...
- Ничего не понимаю, - сказал Виктор. - Или у меня с головой что-то
почему, собственно, ты лежал за углом? Ты там живешь?
- Видите ли, я лежал, потому что меня ударили еще раньше. Не тот,
который вас ударил, а другой.
- Очкарик?
Они медленно шли, стараясь держаться мостовой, чтобы на них не лило с
крыш.
- Н-нет, - ответил Бол-Кунац, подумав. - По-моему, они все были без
очков.
- О, господи, - сказал Виктор. Он полез рукой под капюшон и потрогал
|
